Письмо в пустом конверте

Возможно вы скажете, что в этой жизни мне повезло. Иногда я сам так думаю. А еще мне кажется, что в каждого человека, которого я вижу перед собой есть то, чего нет у меня, чего не было и не будет у меня никогда. Или вы думаете, что я свихнулся? Может вы измените свое мнение, когда услышите мою подлинную историю (или наоборот – сразу же побежите звонить парням в белом, – не зря же вы платите в муниципальную казну налоги на содержание медслужбы).

У меня было два отца. Вернее даже три, но одного из них я видел лишь раз, двадцать лет назад, когда он, заплетая шаг от выпитой дозы виски с пивом отчаянно пытался узреть сквозь затуманенное сознание дорогу домой. Но разум не мог справится с такой чудовищной дозой опьяняющей огненной воды и периодически отключался, поэтому мужчина (я просто не могу называть этого… индивидуума человеком, а уж тем более своим отцом) вернулся домой только под обед следующего дня.
Мать свою я не помню вообще. Официально мне сказали, что она бросила меня через 72 часа после рождения. Не думаю, что я был очень желанным ребенком для двадцатишестилетней женщины, которая выглядела древней старухой от тех лошадиных доз наркотиков, что она принимала с дружками почти каждый вечер. Как вы понимаете, мои гены не обещали мне ничего хорошего – если только умники из университетов что-то не напутали.
Казалась что Бог меня оставил, но не люди – бравые ребята из социальной службы быстренько нашли мне место в приюте для бездомных детей. А как же, ведь просто увидев меня посреди города любой добропорядочный гражданин мог позвонить в мерию и крикнуть – Эй, ребята, какого черта я плачу свои налоги, если всякие оборванцы просто на улице лежат! Жизни от них нет никакой! Никто из руководителей конечно увидеть такого не мог – как же, проносясь по главным улицам в машинах с затемненными стеклами и личными водителями они по сторонах просто не смотрели.

В результате всех этих странных для меня тогда манипуляций и пересечений разных людей я оказался в детском приюте закрытого типа – одного из тех, что были построены как прообраз исправительного учреждения для еще не свершивших преступление, но по мнению общества, полностью готовых, морально и физически, к этому детей.
Признаться честно, сейчас мне сложно вам все описать, но те шесть лет, мои первые шесть лет в этом мире, я провел в компании «еще не преступников» очень изменили меня. Конечно, все так и ждали, что бы мои гены дали о себе знать и тогда весь персонал мог с легкостью и каким-то внутренним превосходством сказать – «Ну конечно, он плохой. Конечно, он прирожденный преступник. А чего еще вы ждали от сына проститутки-наркоманки и законченного алкоголика?? Все они сейчас такие, только и жди… ». Но может мои гены оказались более умные, чем все эти толстые доктора в очках, что приходят иногда из соседнего университета наблюдать за нами, но я не стал никем из того, что меня ждало по всех предсказаниях. Да, конечно, если ты в пять лет видишь своих ровесников, которые курят сигареты или готовы все отдать большому дяде (охраннику или медбрату, потому как больше никого к нам не пускали) за глоток обжигающего пойла – это даже не виски, которым, по их словах напивался мой отец, а просто адская смесь спирта и еще какой-то дряни. Сейчас я даже удивляюсь, как дети могли это пить, ведь даже глоток такой смеси запросто свалил бы любого из завсегдатаев бара на углу Пятой и Логн-стрит.

Грех было бы говорить, что у нас не было праздников. Были. Когда приходили ОНИ. ЭТО случалось очень и очень редко, за все мое пребывание в приюте было лишь два раза, но старшие ребята рассказывали что раньше ЭТИХ было больше. Приходили люди, тети и дяди, в дорогих пиджаках или пальто, но чаще простые люди, одетые, как нам казалось, чертовски элегантно. Иногда это была очередная комиссия, из Федеральной комиссии по охране здоровья или полицейского управления, и очень-очень редко приходили действительно ОНИ. Люди, которые могли забрать любого из нас туда, в настоящий большой мир, туда, за высокую ограду, за ряд колючей проволоки, туда, где нет ужасных медсестер и время измеряется в минутах часах, а промежутками между отбоем и обедом.
ОН пришел утром. ОН поговорил с директором, а годы спустя секретарша рассказывала, что это был единственный случай, когда наш директор ходил почти на цыпочках и предлагал гостю любые напитки из бара. Даже комиссии из финансового управления, грозе любого учреждения где есть хоть малейшее злоупотребление деньгами или положением, удостаивались лишь в меру доброжелательного разговора через длинный черный стол.
ОН был высоким, но не очень, по крайней мере НБА не взяло бы его выше, чем в третью лигу запасным игроком. Что мне больше всего поразило, когда я увидел ЕГО – глаза и губы. Хотя мне было всего шесть (я знал это по тому, что день моего рождения совпадал с ежегодной проверкой полицейского управления и нас всех водили в баню и выдавали чистую одежду), но я мог видеть в человеке не только то, что было снаружи. Не знаю как, но я почувствовал ЕГО, почувствовал то, что было скрыто за его глазами, но было как на ладони для того, кто хотел увидеть. ЭТОТ был отмеченный. Но не так, как другие, окружавшие меня ребята тоже носили свою отметину, отметину серого существованиям, рабской покорности и слабоволия, один раз я даже видел отметину смерти – в девочки из соседнего блока нашли рак и она прожила всего лишь несколько недель. ОН был тоже отмеченный печатью судьбы, но не так. В нем была печаль, была боль и вместе с тем совсем немножко смеси обреченности, страха и, как не странно, любви, нежности и тепла.
Я стоял просто перед сеткой, которая отделала прогулочный коридор и игровую площадку, куда нас выводили дважды в день и мог видеть ЕГО почти рядом. Наш директор что-то говорил, размахивал руками, но ни я, ни ОН, казалось, не слышали его. И вот незнакомец улыбнулся. Я никогда не видел такой улыбки. Конечно, подобные места не располагают к проявлению таких светлых чувств и эмоций, ни у персонала, ни у моих сверстников, но я уже видел разные улыбки – и наигранные, и горькие и даже жестокие и подлые. ЭТА улыбка была не такая. От нее не веяло ни холодом, я бы это сразу почувствовал, но и не было безмятежного тепла, лишь может чуть-чуть, совсем немного, что бы просто почувствовать что этот человек не желает тебе зла. Я просто стоял около ограды и смотрел на НЕГО. ОН был чем-то новым и неизведанным для меня, целым миром, никогда раньше я не видел таких чувствии и переживаний, какие я увидел у НЕГО в глазах.
Лишь потом я понял, что именно я, тогда шестилетний мальчик с плохой наследственностью, лишь я понял с первого взгляда ЕГО, ЕГО внутренний мир и ЕГО сердце.
ОН сказал всего пару слов, но директор как-то сразу замолчал и еще больше оживился. Он быстро подозвал медсестру и что-то начал шептать ей на ухо, показывая при этом своими толстыми пальцами в мою сторону. Такой жест почти всегда означал наказание или дополнительную порцию успокоительного, но на этот раз мне уже было все равно – ЭТОТ человек просто смотрел на меня и я растворялся в глубине его глаз, впитывая как губка все его яство, всю энергию, что изливалась как поток из ЕГО глаз и слетала с губ когда ОН улыбался.

Дальше все было как во сне – так же нереально и так желанно. Меня куда-то увели, поставили по горячие струи душа, приказали быстренько помыться и одеть новую одежду (несмотря на то, что ее до меня носили уже как минимум трое, она была еще новой, видимо один из тех «выходных комплектов», которые выдавались, когда надо было представить нас пред очи кого-то влиятельного и важного). Потом меня увели в кабинет директора и долго держали под дверью в приемной. Я сидел и смотрел на секретаршу – дородную женщину средних лет, которая бодро выстукивал пальцами, толстыми как сосиски, по печатной машинке. Помню еще, что меня очень интересовало, как она попадает по нужным буквам, ведь клавиши на пишущей машинке (а это был ремингтон 54 года, как сейчас вижу) были такими маленькими. Во всяком случае видимо у нее все получалось, и ошибок она делала мало, потому как на своей работе была уже десятый год, а наш директор страх как не любил ошибки. Один раз он посмотрел в журнал дневных процедур и тотчас уволил одну медсестру, только за то, что эта девушка не умела без ошибок писать «метилгидроксипропилцелюлоза» (признаюсь, я сам сейчас писал это слово из листочка, и сделал три ошибки).
Наконец директор и посетитель вышли в приемную и тут я снова, второй раз в жизни увидел ЕГО. ОН улыбнулся мне своей таинственной, немного грустной но все равно теплой улыбкой и протянул руку
– Привет, Денни. – сказал ОН, приседая около меня и протягивая руку.
Я немного был озадачен, смотря на его ладонь, она была меньше и изящнее чем все руки, которые я видел, больше похожая на руку Дженни, стажерки из Оклендского университета, которая поступила к нам в прошлом году на практику, – такая же легкая и нежная, и вместе с тем твердая и уверенная. Немного неуверенно, все еще боясь злобного окрика кого-либо из присутствующих, – нам не разрешалось прикасаться к персоналу первыми, без разрешения, я вложил свою руку в его ладонь и неуверенно попытался ее пожать.
– З..здравствуйте, сер.
Первый раз я ощутил тепло, тепло, исходящее от другого человека, почувствовал силу, которая вместе с этим теплом обволакивала мою руку, впитываясь через кожу и разливалась по всему телу. Впервые в жизни ко мне прикасались не как к мешающему предмету или безжизненному объекту исследования, не с целью сделать мне больно или унизить – а просто дотрагивались как к Человеку, к живому существу, которое также как все хочет счастья, любви и нежности. Так мог и должен был дотрагиваться ко мне лишь один единственный человек в мире – мой папа.